Книга, наполненная чувством безысходности...наконец я все же прихожу в себя , спотыкаясь , бреду через сад и его ночное благоухание обратно в дом, по лестнице, к роялю, обрушиваюсь на клавиши, ласкаю их, пытаясь, словно дрозд, греметь и трепетать, чтобы выразить свои чувства; но в конце концов получается только нагромождение арпеджио и какие-то обрывки из модных и народных песенок, из "Кавалера роз" и из "Тристана", какая-то смесь и дикая путаница, пока чей-то голос не кричит мне
с улицы:
-- Милый человек, научись хоть сначала играть!
Я обрываю игру и захлопываю окно.
***
-- Уважительная причина . Особенно при нашей профессии . А знаешь , чего мне хочется ?
-- Конечно. Тебе хотелось бы быть матросом на китобойном судне, или торговать копрой на Таити, или открывать Северный полюс, исследовать леса Амазонки, сделаться Эйнштейном либо шейхом Ибрагимом и чтобы в твоем гареме имелись женщины двадцати национальностей, в том числе и черкешенки, которые, говорят, так пылки, что их можно обнимать, только надев асбестовую маску.
-- Это само собой разумеется. Но, кроме того, мне бы еще хотелось быть глупым, лучезарно глупым. В наше время это величайший дар.
-- Глупым, как Парсифаль?
-- Только чтобы поменьше от миссии Спасителя. А просто верующим, миролюбивым здоровяком, буколически глупым.
-- Пойдем, -- говорю я. -- Ты голоден. Наша беда в том, что нет в нас ни настоящей глупости, ни истинной разумности. А вечно -- середка на половине, сидим, как обезьяны, между двумя ветками. От этого устаешь, а иногда становится грустно. Человек должен знать, где его место.
-- В самом деле?
***
Наверху у окна стоит вечер в голубом плаще . Моя комнатенка полна теней и отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю, что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых или мало.
***
- Каково ваше мнение о жизни? - спрашиваю я. Он задумался: - Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.
***
Может быть, она нам и понадобится. И знаете, что странно? Вот вы, в ваши двадцать пять лет, видели уже немало смертей, горя и человеческого безумия и все-таки ничему не научились, задаете самые дурацкие вопросы, какие только можно выдумать. Но,
видно, так уж повелось на свете: когда мы действительно что-то начнем понимать, мы уже слишком стары, чтобы приложить это к жизни, так оно и идет - волна за волной, поколение за поколением, и ни одно не в состоянии хоть чему-нибудь научиться у другого. Пошли!
***
-- Тогда она как смерть, -- говорит наконец Изабелла .
-- Что?
-- Любовь . Совершенная любовь .
-- Кто это знает , Изабелла ? Думаю, никто никогда этого не узнает. Мы познаем лишь до тех пор, пока каждый из нас еще сохраняет свое отдельное "я". Если бы наши "я" слились друг с другом, то случилось бы то же, что и с дождем. Возникло бы новое "я", и мы уже не смогли бы помнить наши отдельные, прежние "я". Мы оказались бы кем-то другим -- таким же непохожим на нас прежних, как непохож дождь на воздух, -- и каждый уже не был бы отдельным "я", только углубленным через другое "я".
***
По всей стране усиливаются волнения . Рекламируются новые рецепты по использованию кухонных отбросов . Волна заболеваний гриппом растет. Вопрос о повышении пенсий инвалидам и престарелым передан на рассмотрение особого
комитета. Через несколько месяцев комитет должен высказаться по этому вопросу. А тем временем умирающие от голода пенсионеры и инвалиды просят милостыню или ищут поддержки у родственников и знакомых.
***
-- Ты тоже собираешься уйти ?
Я качаю головой .
-- Нет никакой причины, чтобы бежать, Рудольф, и никакой -- чтобы возвращаться. Все двери одинаковы. А за ними...
Она смолкает.
-- Что за ними, Изабелла? -- спрашиваю я.
-- Ничего. Есть только двери. Всюду только двери, а за ними ничего нет.
***
Наша проклятая память — это решето. И она хочет выжить. А выжить можно, только обо всём забыв.
***
– Нежная , – шепчу я в темноте, повернувшись к стене. – Нежная и дикая , мимоза и хлыст , как безумен я был, желая владеть тобой! Разве ветер запрешь? Чем он станет?
***
— В качестве кого же ты хочешь идти в мир ?
Я смеюсь.
— Просто как искорка жизни, которая попытается не угаснуть.
— Боже мой, — восклицает Бамбус. — Разве что-то похожее не сказано уже Еврипидом?
— Возможно, Отто. Значит, тут есть какой-то смысл. Но я не хочу об этом писать; я хочу этим быть.
***
- Его привычный мир рухнет.
— А твой разве рушится? — спрашивает Георг.
— Ежедневно, — отвечаю. — Как же иначе жить?
с улицы:
-- Милый человек, научись хоть сначала играть!
Я обрываю игру и захлопываю окно.
***
-- Уважительная причина . Особенно при нашей профессии . А знаешь , чего мне хочется ?
-- Конечно. Тебе хотелось бы быть матросом на китобойном судне, или торговать копрой на Таити, или открывать Северный полюс, исследовать леса Амазонки, сделаться Эйнштейном либо шейхом Ибрагимом и чтобы в твоем гареме имелись женщины двадцати национальностей, в том числе и черкешенки, которые, говорят, так пылки, что их можно обнимать, только надев асбестовую маску.
-- Это само собой разумеется. Но, кроме того, мне бы еще хотелось быть глупым, лучезарно глупым. В наше время это величайший дар.
-- Глупым, как Парсифаль?
-- Только чтобы поменьше от миссии Спасителя. А просто верующим, миролюбивым здоровяком, буколически глупым.
-- Пойдем, -- говорю я. -- Ты голоден. Наша беда в том, что нет в нас ни настоящей глупости, ни истинной разумности. А вечно -- середка на половине, сидим, как обезьяны, между двумя ветками. От этого устаешь, а иногда становится грустно. Человек должен знать, где его место.
-- В самом деле?
***
Наверху у окна стоит вечер в голубом плаще . Моя комнатенка полна теней и отблесков, и вдруг одиночество, словно обухом, оглушает меня из-за угла. Я знаю, что все это вздор, и я не более одинок, чем любой бык в бычьем стаде. Но что поделаешь? Одиночество не имеет никакого отношения к тому, много у нас знакомых или мало.
***
- Каково ваше мнение о жизни? - спрашиваю я. Он задумался: - Утром другое, чем вечером, зимой другое, чем летом, перед едой другое, чем после, и в молодости, вероятно, другое, чем в старости.
***
Может быть, она нам и понадобится. И знаете, что странно? Вот вы, в ваши двадцать пять лет, видели уже немало смертей, горя и человеческого безумия и все-таки ничему не научились, задаете самые дурацкие вопросы, какие только можно выдумать. Но,
видно, так уж повелось на свете: когда мы действительно что-то начнем понимать, мы уже слишком стары, чтобы приложить это к жизни, так оно и идет - волна за волной, поколение за поколением, и ни одно не в состоянии хоть чему-нибудь научиться у другого. Пошли!
***
-- Тогда она как смерть, -- говорит наконец Изабелла .
-- Что?
-- Любовь . Совершенная любовь .
-- Кто это знает , Изабелла ? Думаю, никто никогда этого не узнает. Мы познаем лишь до тех пор, пока каждый из нас еще сохраняет свое отдельное "я". Если бы наши "я" слились друг с другом, то случилось бы то же, что и с дождем. Возникло бы новое "я", и мы уже не смогли бы помнить наши отдельные, прежние "я". Мы оказались бы кем-то другим -- таким же непохожим на нас прежних, как непохож дождь на воздух, -- и каждый уже не был бы отдельным "я", только углубленным через другое "я".
***
По всей стране усиливаются волнения . Рекламируются новые рецепты по использованию кухонных отбросов . Волна заболеваний гриппом растет. Вопрос о повышении пенсий инвалидам и престарелым передан на рассмотрение особого
комитета. Через несколько месяцев комитет должен высказаться по этому вопросу. А тем временем умирающие от голода пенсионеры и инвалиды просят милостыню или ищут поддержки у родственников и знакомых.
***
-- Ты тоже собираешься уйти ?
Я качаю головой .
-- Нет никакой причины, чтобы бежать, Рудольф, и никакой -- чтобы возвращаться. Все двери одинаковы. А за ними...
Она смолкает.
-- Что за ними, Изабелла? -- спрашиваю я.
-- Ничего. Есть только двери. Всюду только двери, а за ними ничего нет.
***
Наша проклятая память — это решето. И она хочет выжить. А выжить можно, только обо всём забыв.
***
– Нежная , – шепчу я в темноте, повернувшись к стене. – Нежная и дикая , мимоза и хлыст , как безумен я был, желая владеть тобой! Разве ветер запрешь? Чем он станет?
***
— В качестве кого же ты хочешь идти в мир ?
Я смеюсь.
— Просто как искорка жизни, которая попытается не угаснуть.
— Боже мой, — восклицает Бамбус. — Разве что-то похожее не сказано уже Еврипидом?
— Возможно, Отто. Значит, тут есть какой-то смысл. Но я не хочу об этом писать; я хочу этим быть.
***
- Его привычный мир рухнет.
— А твой разве рушится? — спрашивает Георг.
— Ежедневно, — отвечаю. — Как же иначе жить?
@темы: Книги